Сергей Михайлович Чепик (1953–2011) родился в Киеве, любимом городе Булгакова, в семье художников.
Окончил факультет монументальной живописи Ленинградского государственного академического института живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина (мастерская А. А. Мыльникова).
В 1988 году эмигрировал во Францию, и с тех пор жил и работал в Париже.
Сергей Чепик занимался не только иллюстрацией, живописью и станковой графикой, но и керамикой, и скульптурой.
Но нас интересуют его булгаковские работы. И здесь нужно сказать, что дед Сергея Михайловича по материнской линии – представитель известной дворянской фамилии Сабанеев – был однокашником Булгакова по Первой Киевской гимназии и по медицинскому университету.
В дни, о которых рассказывает «Белая гвардия», его родственники погибли, защищая Киев от банд Петлюры. Рассказывают, что Сабанеев после окончания университета переписывался с Булгаковым, и даже ездил к нему в Москву в дни болезни писателя.
А еще рассказывают, что сама Елена Сергеевна, вдова Булгакова, дала Сабанееву копию еще неопубликованного к тому времени романа «Мастер и Маргарита», которую тот читал внуку Сергею. Положа руку на сердце, скажем, что эти рассказы очень уж походят на семейные легенды, но вне зависимости от этого иллюстрации Сергея Михайловича к Булгакову достойны всяческого восхищения.
Для «Белой гвардии» художник сделал около четырех десятков иллюстраций, но как водится, в интернете можно найти лишь некоторые из них. И это очень печально, поскольку иллюстрации, по моему, просто прекрасны.
Булгаков пишет роман:
Я притянул насколько возможно мою казарменную лампу к столу и поверх ее зеленого колпака надел колпак из розовой бумаги, отчего бумага ожила.
Затем стал писать, не зная еще хорошо, что из этого выйдет.
Помнится, мне очень хотелось передать, как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, сонную дрему в постели, книги и мороз.
Писать вообще очень трудно, но это почему-то выходило легко. Печатать этого я вообще не собирался.
Как многоярусные соты, дымился и шумел и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром. Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый гигантский снег. И в пять, и в шесть, и в семь этажей громоздились дома.
Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами.
Шервинский не был особенно пьян, он поднял руку и сказал мощно:
— Не спешите, а слушайте. Н-но, прошу господ офицеров (Николка покраснел и побледнел) молчать пока о том, что я сообщу.
Маленький улан сразу почувствовал, что он, как никогда, в голосе, и розоватая гостиная наполнилась действительно чудовищным ураганом звуков, пел Шервинский эпиталаму богу Гименею, и как пел! Да, пожалуй, все вздор на свете, кроме такого голоса, как у Шервинского.
— Вы в раю, полковник? — спросил Турбин, чувствуя сладостный трепет, которого никогда не испытывает человек наяву.
— В гаю, — ответил Най-Турс голосом чистым и совершенно прозрачным, как ручей в городских лесах.
Раненько, раненько, когда солнышко заслало веселый луч в мрачное подземелье, ведущее с дворика в квартиру Василисы, тот, выглянув, увидал в луче знамение.
Оно было бесподобно в сиянии своих тридцати лет, в блеске монист на царственной екатерининской шее, в босых стройных ногах, в колышущейся упругой груди. Зубы видения сверкали, а от ресниц ложилась на щеки лиловая тень.
— Драться будут. Но полная неопытность. На сто двадцать юнкеров восемьдесят студентов, не умеющих держать в руках винтовку.
На кровном аргамаке, крытом царским вальтрапом с вензелями, поднимая аргамака на дыбы, сияя улыбкой, в треуголке, заломленной с поля, с белым султаном, лысоватый и сверкающий Александр вылетал перед артиллеристами.
Посылая им улыбку за улыбкой, исполненные коварного шарма, Александр взмахивал палашом и острием его указывал юнкерам на Бородинские полки. Клубочками ядер одевались Бородинские поля, и черной тучей штыков покрывалась даль на двухсаженном полотне.
Видение было в коричневом френче, коричневых же штанах-галифе и сапогах с желтыми жокейскими отворотами. Глаза, мутные и скорбные, глядели из глубочайших орбит невероятно огромной головы, коротко остриженной.
Несомненно, оно было молодо, видение-то, но кожа у него была на лице старческая, серенькая, и зубы глядели кривые и желтые. В руках у видения находилась большая клетка с накинутым на нее черным платком и распечатанное голубое письмо…
Елена не раз превращалась в черного и лишнего Лариосика, Сережина племянника, и, вновь возвращаясь в рыжую Елену, бегала пальцами где-то возле лба, и от этого было очень мало облегченья.
Еленины руки, обычно теплые и ловкие, теперь, как грабли, расхаживали длинно, дурацки и делали все самое ненужное, беспокойное, что отравляет мирному человеку жизнь на цейхгаузном проклятом дворе.
Елена с колен исподлобья смотрела на зубчатый венец над почерневшим ликом с ясными глазами и, протягивая руки, говорила шепотом:
— На тебя одна надежда, пречистая дева. На тебя. Умоли сына своего, умоли господа бога, чтоб послал чудо…
Как во сне двигаясь под напором входящих в двери, как во сне их видел Василиса.
В первом человеке все было волчье, так почему-то показалось Василисе.
Второй — гигант, занял почти до потолка переднюю Василисы. Он был румян бабьим полным и радостным румянцем, молод, и ничего у него не росло на щеках.
Третий был с провалившимся носом, изъеденным сбоку гноеточащей коростой, и сшитой и изуродованной шрамом губой.
Скачущий же Богдан яростно рвал коня со скалы, пытаясь улететь от тех, кто навис тяжестью на копытах. Лицо его, обращенное прямо в красный шар, было яростно, и по-прежнему булавой он указывал в дали.
Потом исчезло все, как будто никогда и не было. Остался только стынущий труп еврея в черном у входа на мост, да утоптанные хлопья сена, да конский навоз. И только труп и свидетельствовал, что Пэтурра не миф, что он действительно был…
Свежие комментарии